Возвращение государя - Страница 49

Бессмыслица, конечно, но старухи запомнили. Правда, они по сей день готовят настой из ацеласа и дают его от головной боли.

— Тогда, — воскликнул Гэндальф, — во имя короля, найди мне поскорее старуху, у которой меньше познаний, да мудрости побольше. Может, в ее доме сыщется то, чего нет у тебя!

Арагорн опустился на колени у ложа Фарамира и снова положил ладонь ему на чело. Некоторое время он не шевелился, но все присутствующие чувствовали огромное напряжение. Шла борьба, и борьба нешуточная. Лицо Арагорна осунулось и стало землисто-серым. Снова и снова он повторял имя Фарамира, но с каждым разом все тише и слабее, как будто и сам удалялся от них, окликая затерявшегося во Тьме.

Но тут появился запыхавшийся Бергил. Он принес крохотный пучок ацеласа, всего шесть листочков, завернутых в тряпицу.

— Нашел! — с порога закричал мальчуган. — Вот король-трава! Только сухая, сорвана пару недель назад. Может, сгодится, а?

Он бросил взгляд на Фарамира и неожиданно ударился в слезы.

— Сгодится, сгодится, — с улыбкой заверил его Арагорн. — Успокойся, теперь самое худшее позади.

Он взял два листочка, подышал на них и растер между ладонями. Комната тут же заполнилась таким свежим ароматом, словно сам воздух проснулся и затрепетал, искрясь от радости. Потом Арагорн бросил листья в поднесенную ему чашу с кипящей водой, и сердца всех, кто находился рядом, возрадовались. Повеяло весной, каждому вспомнилось солнечное росистое утро в краю его молодости. Арагорн выпрямился, словно обретя новые силы, а когда поднес чашу к лицу Фарамира, в глазах его светилась улыбка.

— Это ж надо! — шепнула Йорет стоявшей близ нее женщине. — Кто бы мог подумать? Травка-то какова, я ее недооценила! Мне вспомнились розы Имлот-Мелуи в пору моего девичества. Видать, этот воин — настоящий целитель; истинный король, и тот не сыскал бы лучшего снадобья.

Неожиданно Фарамир шевельнулся, открыл глаза и увидел склонившегося над ним Арагорна. А увидев, узнал, хотя никогда не встречал прежде. Взор его просиял.

— Ты звал меня, государь, — едва слышно промолвил он, — и я пришел. Что прикажешь, мой король?

— Оставь мир Теней, пробудись к жизни, — ответил Арагорн. — Сейчас ты очень устал. Отдохни, подкрепись и жди моего возвращения.

— Все будет исполнено, — сказал Фарамир. — Но пристало ли мне лежать в праздности, когда вернулся подлинный король?

— Отдыхай! — повторил Арагорн. — Мы еще встретимся, а пока прощай. Я нужен другим.

Он направился к выходу, Имрахил, Эйомер и Гэндальф последовали за ним. Берегонд с сыном остались подле Фарамира, от нечаянной радости оба просто остолбенели. Пиппин тоже замешкался, но потом поспешил за Гэндальфом и, уже закрывая за собой дверь, расслышал слова Йорет:

— Король! Нет, вы слышали — король! Руки целителя — разве не я это говорила?!

Вскоре уже все в Палатах Исцеления прознали о появлении короля-врачевателя, и весть эта, как на крыльях, разнеслась по городу.

— Она приняла страшный удар и тяжело пострадала, — сказал Арагорн, осмотрев Эйовин. — Рука, державшая щит, сломана, но эта беда невелика. Срастется, был бы уход хороший да воля к жизни. А вот с правой рукой, той, в которой был меч, дела обстоят гораздо хуже. Она соприкоснулась со злом столь великим, что из нее ушла жизнь, хотя видимых повреждений нет. Чтобы даже помыслить о схватке с таким врагом, нужны несравненная отвага и сила духа, ну а поднявший на него меч должен и вовсе быть крепче стали. Злая судьба свела их пути. Эйовин прекрасна: прекраснейшая ветвь на могучем древе королевского рода. Но мне трудно говорить о ней, я не всегда ее понимаю. Когда увидел впервые, она показалась мне белой лилией, стройной, чарующей, но горделивой и холодной, подобно тем дивным цветам, что эльфийские мастера выковывают из стали. Их не отличить от живых… да только они не живые. А потом мне подумалось, что она все же живой цветок, живой, но скованный морозом. Им можно любоваться, но лучше не трогать. Лед — не сталь, он хоть и тверд, да хрупок… Ведь ее недуг начался задолго до роковой битвы, не так ли, Эйомер?

— Не понимаю, зачем ты спрашиваешь, — печально отозвался вождь рохирримов. — Ни я, ни сестра никогда ни в чем тебя не винили, но мороз, о котором ты говоришь, сковал ее после встречи с тобой. Конечно, забот да печалей ей хватало и прежде, но она разделяла их со мной. Она любила государя, страдала от того, что Змеиный Язык прокрался в его сердце, но никак не была безразлична к жизни!

— Друг мой, — вмешался Гэндальф, — у тебя есть кони, воинские подвиги, вольные поля, а ей выпало родиться женщиной, хотя редкий воитель сравнился бы с ней доблестью. И такая дева превратилась в сиделку при больном, дряхлевшем на глазах старике, стала чем-то вроде посоха, на который он опирался. Думаешь, Змеиный Язык вливал яд только в уши Тейодена? Разве ты не слышал, как Золотой Чертог сравнивали с грязной конюшней, а сынов Эйорла — с шайкой пьяных разбойников, чьи дети подбирают под столами объедки вместе с псами? Так говорил Саруман, а Змеиный Язык повторял за ним. Конечно, дома он подбирал слова помягче, но смысл их от этого не менялся. Не всеми горестями делилась с тобой сестра, не всеми. Любовь и гордость не позволяли ей разомкнуть уста, но кто знает, о чем говорила она наедине с собой горестными ночами, когда вся ее жизнь сжималась в комок, а смыкавшиеся вокруг стены превращали жилище в губительную для вольного духа клетку?

Эйомер не отозвался: он молча смотрел на сестру, словно пытаясь по-новому оценить прошлое.